Танец с драконами. Пролог. Часть 2.

Он заметил, что его огонь совсем погас.

Остались только черно-серые обгоревшие пучки корней и несколько тлеющих угольков в золе. Они только дымят, нужно подбросить дров. Стиснув зубы, чтобы унять боль, Варамир дотянулся до кучи сломанных ветвей, собранных Вистл перед тем, как она ушла на охоту и бросил несколько палочек поверх пепла. «Лови», - прохрипел он. «Гори». Он подул на угли и безмолвно помолился безымянным богам леса, холмов и полей.

Боги не ответили. Через некоторое время дым тоже иссяк. В хижине становилось всё холоднее. У Варамира не было ни кремня, ни трута, ни сухой растопки. Сам бы он никогда не смог развести огонь снова.

- Вистл, - позвал он. Его голос хрипел и прерывался от боли: - Вистл!

У неё острый подбородок и плоский нос, а на шее родинка, из которой растут четыре тёмных волоска. Уродливое лицо, но он многое бы отдал, лишь бы увидеть её в дверях хижины. Я должен был взять её до того, как она ушла. Сколько она отсутствовала? Два дня? Три? Варамир не был уверен. В хижине было темно и он то проваливался в сон, то просыпался, не будучи уверенным – день или ночь снаружи. «Жди, - сказала она: - Я вернусь с едой». Так что он, как дурак, ждал, бредя Хаггоном и Бамп и всеми ошибками, которые совершил за свою долгую жизнь, но дни и ночи проходили, а Вистл не возвращалась. Она не вернётся. Может быть, он выдал себя? Могла ли она догадаться только по его виду или он проговорился в горячечном забытьи?

Мерзость, услышал он голос Хаггона почти так же явственно, как если бы он был в этой самой хижине. «Она всего лишь уродливая копьеносица», - сказал ему Варамир. «Я великий человек. Я Варамир, варг, оборотень, меняющий шкуры. Это неправильно, что она останется жить, а я умру». Никто не ответил. Вокруг ни души. Вистл ушла, покинула его, как и все остальные.

В конце концов, родная мать тоже его бросила. Она оплакала Бамп, но никогда не плакала по мне. Утром, когда отец вытащил его из постели, чтобы отправить к Хаггону, она даже не взглянула на него. Он кричал и брыкался, когда его тащили в лес, пока отец не врезал ему и не велел вести себя тихо. «Ты останешься с подобными себе», - вот и все, что он сказал ему, бросая к ногам Хаггона.

Он не ошибся, подумал Варамир, трясясь от озноба, Хаггон научил меня многому. Он научил меня охотится и рыбачить, разделывать тушу и потрошить рыбу, находить дорогу через лес. И он открыл мне путь варга, показал секреты оборотня. Сделал мой дар сильнее, чем был его собственный.

Годы спустя он пытался найти родителей, рассказать им, что их Ламп превратился в великого Варамира Шестишкурого, но оба они уже были мертвы, а тела их сожжены. Ушли в деревья и ручьи, ушли в камни и землю. Ушли в прах и пепел. Так сказала лесная ведьма матери в день, когда умер Бамп. Ламп не хотел превращаться в ком земли. Мальчик мечтал о дне, когда барды воспоют его дела, а прекрасные девушки будут целовать его. Когда я вырасту, я буду Королём-за-Стеной, пообещал себе Ламп. Он им не стал, но подошёл очень близко. Он ехал на войну на спине снежного медведя тринадцати футов ростом, держал в рабстве трёх волков и сумеречного кота, сидел по правую руку от Манса-Налётчика. Это Манс привёл меня в это место. Я не должен был его слушать. Мне надо было проскользнуть внутрь моего медведя и разорвать его на куски.

Варамир Шестишкурый был до Манса повелителем родов. Он жил один в чертоге из мха, глины и тёсанных брёвен, когда-то принадлежавшем Хаггону, окружённый своими зверями. Десятки деревень выражали ему своё почтение хлебом, солью и сидром, предлагали ему фрукты своих садов и овощи с огородов. Мясо он добывал сам. Всякий раз, когда он желал женщину, он посылал своего сумеречного кота выследить добычу и любая, на кого он положил глаз, вскоре покорно следовала в его постель.  Некоторые, приходя, плакали, но всё же приходили. Варамир давал им своё семя, брал у них прядь волос, чтобы помнить их и отправлял обратно. Время от времени какой-нибудь деревенский герой являлся с копьём в руке, чтобы сразить чудовище и спасти сестру или любимую, или дочь. Таких он убивал, но никогда не вредил женщинам. Некоторых он даже благословил детьми. Коротышки. Маленькие, тщедушные, как Ламп и ни у одного из них не оказалось его дара.

Страх заставил его подняться, шатаясь, на ноги. Зажимая бок, чтобы остановить сочащуюся из раны кровь, он качнулся к входу, отвел в сторону рваные шкуры, закрывавшие его и уткнулся лицом в белую стену. Снег. Не удивительно, что внутри стало так темно и дымно. Падающий снег похоронил хижину.

Когда Варамир толкнул снежную стену, она осыпалась, открыв проход, рыхлый и влажный. Снаружи стояла мертвая белая ночь. Бледные тонкие облака пробегали по серебряному лику луны, тысячи звёзд смотрели с небес холодными глазами. Он видел горбатые силуэты других хижин, погребённых под сугробами, а за ними бледные тени чардрев в ледяных доспехах. На юг и запад холмы представляли собой огромную белую пустыню, где ничто не двигалось, кроме мерно летящего снега. «Вистл», - тихо позвал он, гадая, как далеко она могла уйти. «Вистл. Женщина. Где ты?»

Вдалеке завыл волк.

Варамир задрожал. Он знал этот вой так же хорошо, как Ламп знал голос своей матери. Одноглазый. Он был самым старшим из всей его троицы, самым крупным и жестоким. Крадущийся шустрее и моложе, Проныра намного хитрее, но оба они склоняются в страхе перед Одноглазым. Старый волк бесстрашен, безжалостен и дик.

Варамир потерял контроль над своими зверями во время агонии из-за гибели орла. Его сумеречный кот умчался в лес, в то время как снежная медведица набросился на окружающих и разорвала четырёх человек, пока не пала под ударом копья. Она прикончила бы и Варамира, подвернись он ей под лапу. Медведица ненавидела его и впадала в ярость каждый раз, когда он проникал под её шкуру или садился верхом.

Его волки, однако…

Мои братья. Моя стая. Много холодных ночей он спал вместе с ними, их лохматые тела окружали и согревали его. Когда я умру, они насытятся моей плотью, оставив лишь кости встречать приход весны. Эта мысль странным образом утешала. Его волки часто кормили его во время странствий, выглядело разумным, что он послужит им кормом напоследок. Он вполне мог начать свою вторую жизнь, разрывая тёплую мёртвую плоть собственного трупа.

Самыми лёгкими зверьми для установки связи были собаки. Они жили так близко к человеку, что сами были почти людьми. Входить в собачью шкуру было как обуть старые башмаки из мягкой, растоптанной по ноге кожи. Как ботинок подходит ноге по форме, так собаке подходит ошейник, даже если он не видим человеческому глазу. С волками труднее. Человек может подружиться с волком, даже подчинить его, но человек никогда по-настоящему не приручит волка. «С волками и женщиной ты связываешь себя на всю жизнь», - часто повторял Хаггон. «Это как жениться. В этот день волк становится частью тебя, а ты частью него. Вы оба меняетесь навсегда».

Других зверей лучше было оставить в покое. Коты были слишком высокого мнения о себе и жестоки, всегда готовы наброситься на тебя. Лоси и олени были добычей, влезать в их шкуры было делом долгим и даже храбрый человек в результате становился трусом. Медведи, кабаны, барсуки, ласки… Хаггон никогда не связывался с ними. «Некоторые шкуры лучше не одевать, мальчик. То, что получиться, тебе не понравиться». Птицы были худшими из того, о чём ему рассказывали. «Человек не создан покидать землю. Проведёшь слишком много времени в облаках и уже никогда не сможешь вернуться назад. Я знаю оборотней, которые пытались быть ястребами, совами, воронами. Даже вернувшись в свою кожу, они становились рассеянными, всё смотрели вверх в небо.

Однако, не все оборотни чувствовали то же самое. Однажды, когда Лампу было десять лет, Хаггон взял его на сборище таких же, как и они. Варги были самыми многочисленными в этой компании, братья-волки, но мальчик нашёл других, незнакомых и более увлекательных. Боррок был так похож на своего кабана, только клыков ему не хватало. У Орелла был орёл, у Брии – сумеречный кот (как только он её увидел, Ламп захотел получить себе кота тоже), Гризелла пришла с козой…

Никто из них не был так силён, как Варамир Шестишкурый, даже Хаггон, высокий и мрачный, с ладонями твёрдыми, как камень. Охотник умирал, плача, после того как Варамир взял Серошкурого от него, управляя им и подчинив себе. Не будет у тебя другой жизни, старик. Варамир Трёхшкурый назвал он себя после этого. Серошкурый стал четвёртым, но старый волк был слаб и почти беззуб и вскоре отправился вслед за Хаггоном в мир смерти.

Варамир мог взять любого зверя, какого желал, подчинить его своей воле, сделать его плоть своей. Собаку или волка, медведя или барсука…

Вистл, подумал он.

Хаггон называл это мерзостью, чернейшим из всех грехов, но Хаггон мёртв, сожран и сожжён. Манс проклял бы его за это, но Манс убит или в плену. Никто не узнает. Я буду Вистл копьеносицей, а Варамир Шестишкурый умрёт. Он ожидал, что его дар погибнет вместе с телом. Он потеряет своих волков и проживёт остаток  дней тощей, бородавчатой женщиной… но он будет жить. Если она вернётся. Если я буду достаточно силён, чтобы проникнуть в неё.

Волна головокружения накрыла Варамира. Он пришёл в себя на коленях, руки утонули в сугробе. Он зачерпнул пригоршню снега, прижал её ко рту, засыпав бороду и стал высасывать влагу потрескавшимися губами. Вода была такой холодной, что он глотал с трудом, но при этом почувствовал снова, какой жар его терзает.

Талая вода сделала его только ещё более голодным. Еды требовало брюхо, а не воды. Снег прекратил падать, но ветер усилился, наполнив воздух снежинками, хлеставшими его по лицу, пока он пробирался через сугробы. Рана на боку временами кровоточила. Дыхание срывалось с губ белым облачком. Дойдя до чардрев, он нашёл упавший сук такой длины, чтобы можно было использовать его как костыль. Навалившись на него, он заковылял в сторону ближайшей хижины. Возможно, местные жители забыли что-нибудь перед уходом… мешок яблок, немного сушёного мяса, что-нибудь, что позволит ему продержаться до возвращения Вистл.

Он был почти у цели, когда костыль сломался под его весом и земля ушла из-под ног.

Как долго он пролежал на снегу, окрашивая его кровью, Варамир не мог сказать. Снег похоронит меня. Это будет мирная смерть. Они сказали, ты почувствуешь тепло перед концом. Тепло и сонливость. Было бы хорошо снова ощутить тепло, хотя было грустно думать, что он так и не увидит тёплые, зелёные земли за Стеной, о которых пел Манс. «Мир за Стеной не для нас», - говорил Хаггон. – «Вольный народ боится оборотней, но и гордиться нами. К югу от Стены Преклонившие колени охотятся на нас и режут как свиней».

Ты предупреждал меня, подумал Варамир, но ты же и показал мне Восточный Дозор. Ему было немногим более десяти. Хаггон продал десяток ниток янтаря и сани, заваленные шкурами, за шесть мехов вина, кусок соли и медный чайник. Восточный Дозор был лучшим местом для торговли, чем Чёрный Замок. Сюда приходили корабли, гружёные товарами из легендарных заморских земель. Вороны знали Хаггона как охотника и друга Ночного Дозора и приветствовали, когда он приносил новости о жизни за Стеной. Кое-кто знал о том, что он оборотень, но помалкивали об этом. Именно там, в Восточном Дозоре у моря, мальчик впервые стал мечтать о тёплом юге.

Варамир ощущал, как снежные хлопья тают на его бровях. Это не так плохо, как сгореть. Позволь мне уснуть и никогда не просыпаться. Дай мне начать мою вторую жизнь. Его волки где-то поблизости. Он чувствовал это. Он хотел оставить это слабое тело, стать одним из них, охотиться ночью и выть на луну. Варг стал бы настоящим волком. Только которым?

Только не Пронырой. Хаггон называл это мерзостью, но Варамир часто проникал в её шкуру, когда она совокуплялась с Одноглазым. Он не хотел бы провести свою новую жизнь, будучи сукой, только если не будет другого выбора. Крадущийся подошел бы ему лучше, молодой самец… хотя Одноглазый больше и свирепее и может взять Проныру всякий раз, когда у неё течка.

«Говорят, ты забыл», - сказал ему Хаггон за несколько недель до собственной смерти: - «Когда человеческая плоть умирает, его дух остаётся жить внутри зверя, но каждый день воспоминания слабеют и в звере становится всё меньше варга и всё больше волка, до тех пор, пока всё человеческое не исчезнет и не останется только зверь».

Варамир знал, что это правда. Когда он взял орла, принадлежавшего Ореллу, он мог чувствовать другого оборотня, бушующего в его присутствие. Орелл был убит перебежчиком из ворон Джоном Сноу и его ненависть к своему убийце была такой сильной, что Варамир ощущал её постоянно. Он знал также, что однажды сам Сноу смотрел глазами своего громадного белого лютоволка. Один оборотень всегда чувствует другого. Мансу следовало позволить мне взять лютоволка. Это сделало бы вторую жизнь достойной короля. Без сомнения, он смог бы сделать это. Дар силён в Сноу, но юность невежественна и всё ещё борется со своей природой вместо того, чтобы гордится ей.

Варамир мог видеть красные глаза чардрев, которые смотрели на него вниз с белых стволов. Боги оценивают меня. Дрожь прошла по телу. Он сделал много плохих, ужасных вещей. Он крал, насиловал, убивал. Он насыщался человеческой плотью и лакал кровь умирающих людей, красную и горячую, вытекающую из их разорванных глоток. Он выслеживал врагов в лесу, нападал на них, когда они спали, вырывал их внутренности из животов и разбрасывал по грязной земле. Как сладко было их мясо на вкус. «Это были звери, не я», - произнёс он хриплым шопотом. «Это вы дали мне этот дар».

Боги не отвечали. Его дыхание расплывалось бледным туманом в воздухе. Он чувствовал лёд, замерзающий в бороде. Варамир Шестишкурый закрыл глаза.

Ему снился старый сон о лачуге на берегу моря, трёх скулящих собаках и плачущей женщине.

Бамп. Она оплакивает Бампа, но она никогда не плакала по мне.

Ламп родился на месяц раньше положенного срока и болел так часто, что никто не ожидал, что он выживет. Его мать ждала почти до четырёх лет, прежде чем дала ему его собственное имя, но к тому времени было уже слишком поздно. Вся деревня уже привыкла звать его Ламп, как назвала его сестра Меха, когда он был ещё в животе у матери. Меха также дала имя Бампу, но младший брат Лампа был рождён в срок, большой, красный и крепкий, жадно сосавший материнскую грудь. Она собиралась назвать его в честь отца. Впрочем, Бамп умер. Он умер, когда ему было два года, а мне шесть, за три дня до своего наречения.

«Твой малыш с богами сейчас», - говорила лесная ведьма матери, когда та плакала. «Ему больше никогда не будет больно, он не будет голодать, плакать. Боги забрали его в землю, в деревья. Боги везде вокруг нас, в скалах и ручьях, птицах и зверях. Твой Бамп ушёл, чтобы присоединится к ним. Он будет миром и всем, что в нём».

Слова старухи пронзали Лампа, как нож. Бамп видит. Он наблюдает за мной. Он знает. Ламп не мог скрыться от него, не мог спрятаться за юбкой матери или убежать с собаками, спасаясь от ярости отца. Собаки. Корнохвостый, Нюхач, Ворчун. Они очень хорошие псы. Они мои друзья.

Когда его отец нашёл собак, обнюхивающих тело Бампа, у него не было возможности узнать, кто именно сделал это, поэтому топор обрушился на всех троих. Руки у него тряслись так сильно, что ему потребовались два удара, чтобы заставить замолчать Нюхача и четыре, чтобы уложить Ворчуна. Тяжёлый запах крови висел в воздухе, а звуки, издаваемые собаками, повергали в ужас, и всё же Корнохвостый пришёл, когда отец позвал его. Он был самым старым и выучка пересилила ужас. В этот момент Ламп проскользнул внутрь него, но было слишком поздно.

Нет, отец, пожалуйста, пытался он сказать, но пёс не мог говорить человеческим языком, только жалобный вой вырвался наружу. Топор врубился в середину черепа старого пса, а внутри лачуги мальчик зашёлся криком. Так они узнали. Двумя днями позже отец оттащил его в лес. Он взял с собой топор и Ламп думал, что вот-вот последует вслед за собаками. Вместо этого отец отдал его Хаггону.

Варамир проснулся внезапно, неожиданно, будто его встряхнули. «Вставай», - прокричал голос, - «Вставай, мы должны идти. Их сотни». Снег покрывал его плотным белым одеялом. Так холодно. Когда он попытался пошевелиться, то обнаружил, что его рука примёрзла к земле. Он оставил часть кожи, пока отдирал её. «Вставай», - закричала она снова, - «Они идут».

Вистл вернулась за ним. Она схватила его за плечи и трясла, крича ему в лицо. Варамир чувствовал запах у неё изо рта и тепло её дыхания на своих щеках, онемевших от холода. Сейчас, подумал он, сделай это сейчас или умри.

Он собрал все силы, оставшиеся с ним, выскочил из собственной кожи и ворвался в неё.

Вистл выгнулась дугой и закричала.

Мерзость. Чьи это были слова – её, его или Хаггона? Он не знал. Его старая плоть повалилась в сугроб, выпав из её ослабевших пальцев. Копьеносица яростно крутилась, визжа. Его сумеречный кот дико сопротивлялся ему, а снежная медведица становилась полубезумной на время, бросаясь на деревья, скалы и пустой воздух, но это было ещё хуже. «Убирайся, убирайся!» слышал он её крик из собственных уст. Её тело шаталось, падало и поднималось вновь, руки беспорядочно взмахивали, ноги дёргались в разные стороны, как в безумном танце, в борьбе между ним и ней за собственную плоть. Она втянула в себя глоток ледяного воздуха и Варамир на половине удара сердца упивался его вкусом и силой этого молодого тела прежде чем её зубы щёлкнули друг о друга и наполнили его рот кровью. Она подняла свои руки к его лицу. Он попытался оттолкнуть их вниз, но руки не слушались и она стала царапать ему глаза. Мерзость, вспомнил он, погружаясь в кровь, боль и безумие. Когда он попытался закричать, она выплюнула их язык наружу.

Белый мир перевернулся и рухнул. На мгновение он оказался как бы внутри чардрева, глядя через резные красные глаза, как умирающий мужчина слабо дёргается на земле, а безумная женщина, слепая и окровавленная, танцует под луной, плача кровавыми слезами и раздирая на себе одежду. Потом оба они исчезли и он почувствовал, как поднимается вверх, плывёт, как дух его несёт холодный ветер. Он был в снегу и в облаках, он был воробьём, белкой, дубом. Сыч бесшумно пролетел через его ветви, охотясь на зайца. Варамир был внутри сыча, внутри зайца, внутри деревьев. Глубоко под замёрзшей землёй зарывались во тьму земляные черви и он был ими тоже. Я лес, я всё, что есть в нём, подумал он, ликуя. Сотня ворон с карканьем поднялась в воздух, почувствовав его присутствие. Большой лось трубил, а встревоженные телята жались за его спиной. Спавший лютоволк поднял голову и зарычал в пустое пространство. За время одного удара их сердец он прошёл мимо, стремясь найти своих: Одноглазого, Проныру, Крадущегося, свою стаю. Его волки спасут его, твердил он себе.

Это была его последняя человеческая мысль.

Истинная смерть пришла внезапно. Он ощутил удар холода, как если бы его бросили в ледяную воду замёрзшего озера. Затем он осознал себя несущимся по освещённым луной снегам. Стая следовала за ним по пятам. Половина мира была тёмной. Одноглазый, понял он и пролаял. Проныра и Крадущийся отозвались эхом.

Добравшись до гребня, волки остановились. Вистл, вспомнилось ему, и часть его ощутила горечь от того, что он потерял, а другая часть – от того, что он сделал. Внизу мир покрылся льдом. Пальцы мороза медленно скользили по деревьям, захватывая одно за другим. Пустая деревня больше не была пустой. Голубоглазые тени ходили среди снежных холмов. Некоторые носили коричневые одежды, некоторые чёрные, а некоторые были обнажены и их плоть была белой, как снег. Пролетавший над холмами ветер принёс их тяжёлый запах: мёртвая плоть, засохшая кровь, кожи, вонявшие плесенью, гнилью и мочой. Проныра зарычала, оскалила зубы, шерсть на её загривке встала дыбом. Не люди. Не добыча. Ничто.

Существа внизу двигались, но не жили. Один за другим они поднимали свои головы в направлении трёх волков на холме. Последней посмотрела на них та, что раньше была Вистл. Она была одета в шерсть, мех и кожу, а поверх всего в плащ из инея, который потрескивал, когда она двигалась и блестел в лунном свете. Бледно-розовые сосульки висели на кончиках пальцев, десять длинных ножей из замороженной крови. А во впадинах, где раньше были её глаза, мерцал бледно-голубой свет, придавая её грубым чертам жуткую красоту, которой не было при жизни.

Она видит меня.